Рассказ "Augmented Reality"

Утро 4421

Двадцать три часа в сутки я провожу, не видя и не слыша ничего вокруг. Я лишен слуха, зрения, я не могу двигаться. Только размышлять, сходить с ума или — если очень повезет — спать.

Таково мое наказание.

“Ты думал, война — это прогулка на пикник?” — зло говорили мне, когда выносили приговор. Совершенно забывая, что именно в это они и заставляли меня верить.

Пробую пошевелить руками и ногами. Пока двигаются, хотя и скрипят безбожно. Несколько швыряний в реку не пошли на пользу моему экзоскелету. Я открываю глаза и вижу привычный сумрак, колоннаду, а за ней с гудением проносятся машины. Все как всегда.

Вылезаю из своего укрытия на дорожку, ведущую вокруг мемориального кургана к широкой лестнице. Раннее утро, и лестница пуста. В несколько гигантских прыжков я забираюсь наверх. Несколько машин гудят мне вслед. Может, впрочем, это они вовсе и не мне. Но от резких звуков все равно инстинктивно пытаюсь вжать голову в плечи. Они же не слепые, и видят клеймо.

Клеймо на корпус поставили в ту же минуту, как отобрали у меня голос.

Я наверху, на обзорной площадке, и начинаю вяло копаться в мусорных баках. Стоит быть осторожным, нельзя уронить ни осколочек, ни обрывочек. Нельзя давать повод.

Отсюда открывается вид на площадь, которую современные архитекторы попытались сделать торжественной, подражая античным мастерам. Просчитались ли они, или это марсианская пыль изуродовала вычурные фасады, но площадь стала напоминать гробницу. Её окружали мёртвые серо-мрачные дома с вечно черными провалами окон.

Кроме одного.

Это было общежитие для беженцев из зараженных зон, и у него была дурная слава. Его считали рассадником заразы и называли “Лепрозорием”. Хотя, конечно, зараженных в нём не было и быть не могло. Из зараженных зон выпускали только после тотальной дезинфекции.

Тех, кто выживал, конечно.

На доме размашистыми каракулями было написано “прокаженный=предатель”.

— Греешься в лучах чужой славы? — надрывно произнес кто-то над ухом и закашлялся. Я вытащил руки из мусорки и на всякий случай сделал пару шагов в сторону, прежде чем обернуться. Мужик с оспинами в пол-лица недобро смотрел на меня, подрагивая от холодного утреннего ветра. На нем была униформа Городской Службы, в руках планшет, а вокруг сновали роботы-уборщики, подбирая окурки с потрескавшихся плит.

— Грейся, пока можно, — продолжал мужик, то и дело закашливаясь. — Скоро вас выгонят в зараженные зоны. Туда и дорога. — Он поднял голову вверх, к памятнику, и внезапно воссиял: — Эх, что ж вы не родились на десять лет раньше…

Я невольно продолжил его взгляд. На высоком постаменте огромный сияющий экзоскелет едва стоял на ногах, превозмогая, сдерживая огненный дождь. Экзоскелет был копией моего, только без клейма. Надпись на пьедестале гласила: “Защитникам из Четвертой армады”.

Да, они защитили.

И Первая армада защитила. И Вторая.

А мы — нет.

Третья волна достигла Земли. Этого нам никогда не простят.

Я стоял по стойке смирно и ждал, когда служащий уйдет со своими роботами. Судя по всему, мне они не оставят ни грамма алюминия, и придется делать рисковую вылазку во дворы. Но служащий совсем не торопился, похаживая вокруг памятника и что-то злобно бурча себе под нос. Оспины на его лице были внеземного происхождения. Жжение в его глотке, заставляющее его отхаркивать каждую минуту, — тоже. Я мог бы его понять, если бы он попытался понять меня.

У меня мало времени на жизнь. Я осмелел, сделал несколько шагов и рванул вниз по ступеням. Добежав до перехода, я дождался зеленого сигнала и быстро перебежал через проезжую часть, оказавшись у «Лепрозория». Если завернуть за угол и прокрасться по стене, можно добраться до внутридворовой помойки. Беженцы мало что выкидывают, но все-таки бывает.

Мое внимание привлекает подъезжающая к общежитию машина. Она брезгливо останавливается за десяток метров до входа, не касаясь шинами лужи у тротуара. Из машины вылезает женщина с огромной набитой сумкой в руке. Встает прямо в центр лужи, погружаясь по щиколотку, и вынимает с заднего сиденья малыша лет трех. Ребенок налысо пострижен, и мне никак не угадать — девочка это или мальчик. Женщина закрывает дверь и что-то говорит водителю с улыбкой, но тот срывается с места, не дослушав.

Я иду по тротуару, прижимаясь к стене дома, а они проходят мимо меня, держась за руки. Сумка, висящая на плече женщины, бьет меня по железному колену, отдача чуть не роняет ее. Женщина поворачивается ко мне и говорит, глядя прямо на клеймо:

— Простите.

Малыш останавливается и тоже поворачивает ко мне голову. И… улыбается?

Женщина поправляет сумку на плече и слегка тянет ребенка за руку.

— Пойдем, Молли.

Они идут ко входу в общежитие. Звонят в дверь и исчезают за ней. На прощание Молли дарит мне еще одну улыбку.

Эта улыбка парализует меня. Я не замечаю, как другой прохожий грубо отталкивает меня в сторону. С кургана за мной все так же наблюдает городской служащий. Я ныряю в подворотню и прячусь там, пока он не уходит. Тогда я возвращаюсь в свое укрытие. В дальнем, темном углу, я отодвигаю каменный заслон и вижу бледно-розовое сияние.

Amanita martial.

Растерев добытую фольгу в труху, я тщательно посыпаю грибницу и — особенно тщательно — проклюнувшиеся грибочки. Такие часто можно встретить в зараженных зонах, в темных углах свалок. Если осторожно подкопать и вытащить грибницу вместе с землей, то можно избежать заражения. Если коснуться их небрежно, неаккуратно, то грибы лопнут, распылив миллионы спор.

Когда они еще подрастут, я собираюсь очень небрежно их коснуться.

Раздавить ногой к чертовой матери.

С этой мыслью я примостился на своем “спальном камне” и свернулся клубком, отсчитывая последние минуты свободы.

Не то чтобы меня сильно грела мысль о мести. Я знал, что это бессмысленно. Знал, что это кощунственно. Знал, что это неправильно. Отец не похвалил бы за такое. Но отец первым отвернулся от меня после поражения. В этом смысле терять мне уже нечего.

Но если не думать о мести, то придется думать о том, сколько времени осталось до повторного включения. А на исходе двадцать третьего часа я буду думать лишь об одном.

Включат ли меня вообще? Или оставят мое сознание гнить в этой стальной конуре?

Утро 4422

Меня включили.

Это должно символизировать огромную милость. Это должно означать дарованный мне шанс на искупление.

Для меня это ни хрена не символизирует и не означает.

“Два раза мы уже побеждали, — говорили нам. — Будьте достойными Первой и Второй Армады”, — говорили нам. О, да. Мы были готовы. Были готовы вернуться победителями, как они. Были готовы гордо вышагивать на парадах. Были готовы принимать поздравления, ронять слезу по павшим, класться в безграничной преданности Земле. Конечно, мы были готовы, мы — дети, выросшие на хрониках Первой Армады, жадно прилипавшие к экранам во время торжеств Второй Армады. Мы были готовы к тому, что видели всю нашу жизнь.

Только вот убивать мы не были готовы. Видеть, как умирают, не были готовы. А кто-то там, наверху, похоже, еще и не был готов к тому, что третья волна окажется в разы масштабнее предыдущих.

Каждая пропущенная капсула впивалась в совесть, словно заноза. Каждый из нас считал себя виноватым. Наверное, нам казалось это очень благородным, винить в провале только себя.

А вот другим это показалось очень удобным.

Утро напомнило мне об этом. Поперек тела маркером было написано “предатель”. Наверняка подростки, взрослые солидные люди не шарятся по таким подозрительным темным углам. Спасибо хоть не сбросили в реку, как прошлый раз. Пожалели.

Пожалели…

Мне не в чем себя упрекнуть. Мы сдерживали нападение как могли. Наверное, я не был самым быстрым, самым расторопным. Наверное, я не был даже смелым. Но любой, кто сказал бы мне тогда, что я не старался, получил бы кулаком по морде.

Сейчас, конечно, говорят безнаказанно.

А ведь когда нас погнали на Землю, на перехват первых прорвавшихся капсул — бессмысленная затея, ведь они потом прорывались тысячами! — я первым подбежал к одной из них. Подбежал, чтобы увидеть врага в лицо.

Я почувствовал запах гари. Нет, это не в воспоминаниях, это наяву. И запах мне, конечно же, лишь померещился — я просто заметил дым и услышал треск пламени.

Горел “Лепрозорий”.

Выскочив из своего укрытия, я увидел, как из окон четвертого этажа валит дым. Вдалеке завыла сирена, по лабиринту улиц мчались пожарные машины. Прохожие бросали мимолетный взгляд на бушующее пламя и, поняв, что за дом горит, двигались дальше по своим делам. Машины злорадно перешептывались, стоя на светофоре, и ехали дальше, когда загорался зеленый.

Я прищурил аугментированные глаза. Дверь дома распахнулась, и из нее высыпали люди. Высыпали и остановились под окнами, задрав головы. Им-то было не все равно.

Последней в дверях появилась женщина — та самая, которая только приехала вчера. Её выволокли силой и швырнули на тротуар, а когда она попыталась вернуться — грубо отпихнули от двери.

— Любуешься, тварь? — раздался знакомый кашель рядом. Мусорный адмирал и его мусорная флотилия обошли меня, застывшего на лестнице. Его голос привел меня в чувство. Я прыгнул вниз, оставив ужасную трещину на тротуаре, и рванул через улицу прямо под колеса машин. Машины гудели, но даже и не подумали сбавить скорость.

Я подбежал к “Лепрозорию” и вцепился манипуляторами в уродливую лепнину. Из-за поворота с грохотом и визгом вырулила пожарная машина. Наверное, они скажут мне отойти в сторону.

“Отойди в сторону, сынок”. Это прозвучало тогда почти ласково. А потом старшина выстрелил в капсулу из дробовика и, не дав мне опомниться, ударил меня прикладом.

Поэтому я не стал дожидаться, а пополз наверх. Полз, хватаясь за подоконники и рамы. Цепляясь за щели в стенах, за вычурные наросты, за крепления антенн.

На четвертом этаже я выбил стекло и нырнул прямо в бушующий чад. Выкрутив зрение на максимум, я, подобно ищущему хозяина псу, метался от двери к двери, приглядываясь и прислушиваясь.

Я нашел Молли в ванной одной из дальних квартир. Не знаю, как она догадалась забиться туда, закрыв плотно дверь, но это спасло ей жизнь. Дверь я вышиб, подхватил ее на руки и выскочил обратно в коридор. Выломав дверь шахты лифта, я посмотрел вниз и вверх: лифт болтался внизу, объятый пламенем. Раскачавшись, я вцепился в трос и полез наверх, прижимая девочку к себе. Та цепко держалась за меня, закрыв глаза от страха. Она еще не знает, что мы, взрослые, поступаем точно так же.

В несколько прыжков добравшись до последнего, шестого, этажа, я забрался на технический этаж, а оттуда — выбив люк — выбрался на крышу. Там я и сел, прислонившись к стенке выхода вентиляционной шахты. Сел, держа девочку на руках.

Она открыла глаза и посмотрела на меня. Лицо ее было слегка перепачкано сажей. На ней был серый комбинезон, больше её по размеру, надетый поверх белой майки. Холодный ветер пронизывал ее до костей. Я отодвинулся, чтобы не холодить ее еще больше.

— Где мама? — спросила она.

Я вытянул одну руку и показал ей вниз. Девочка потянулась головой в ту сторону, но ничего не увидела — до края крыши было далеко. Внизу раздавались шум, грохот и матерные возгласы пожарных.

Молли сунула дрожащую руку в карман, достала оттуда раскрошенный кусочек печенья и немедленно сунула в рот. Похоже, это немного ее успокоило, и она попросила меня:

— Мне холодно. Обними меня.

Не дожидаясь ответа, она прижалась к холодному металлу. Слабо или сильно — я не почувствовал. Экзоскелет не для этого был создан.

— Обними меня, — повторила она.

Я прикрыл ее руками, аккуратно, стараясь не повредить.

И она перестала дрожать.

Это было неправильно. Это было нелогично. Это было вопреки всем законам физики. Я сказал бы ей, если бы мог говорить, что разумнее всего ей свернуться калачиком на самой крыше, закрывшись от ветра вентиляционной трубой. Но никак не жаться к холодному металлическому корпусу.

Но она прижалась и согрелась. И, задышав ровнее, попросила еще:

— Спой мне песенку.

Я не мог.

Они отобрали у меня голос. Вспомню ли я последнюю свою фразу, сказанную перед приговором? Почему я сказал ее?

Ах да.

Ведь в капсуле было живое существо. Конечно, я не знал наверняка… Но и старшина тоже не знал. Он видел то же, что и я. Существо, забившееся в угол капсулы, не было убийцей. Не было солдатом. Не было фанатиком. Оно было напуганным ребенком.

“Отойди в сторонку, сынок”, — сказал мне тогда старшина. Выстрел, удар — и вот мы летим назад, я скован и обезоружен, а он склонился к моему уху: “Пожалел, ссука? А наших детей ты не пожалел, а? Знаешь, какую заразу они с собой привезли?”

Он был прав. Он был чудовищно-логично прав. Специально ли, случайно ли, но они привезли с собой чуждые нам флору и фауну. Что это было — любимые горшочки с кактусами? Хомяки в клетках? Гербарий, спрятанный между страницами книг? Набранные в карман желуди? Для нас это была смерть. Зараженные зоны появлялись там, куда падали прорвавшиеся капсулы.

Поэтому меня тогда вернули в строй и снова дали приказ убивать. И я убивал. Я выполнил все их приказы, прекрасно понимая, в кого стреляю. Нас все равно признали виноватыми и все равно судили.

Тогда-то я и позволил себе признаться, что мне было их жаль.

“Я убивал их, потому что так было нужно. Но не пожалеть их, летящих сквозь пространство на верную смерть, я не мог. Это было бы бесчеловечно”.

Эти слова стоили голоса.

Я вдруг осознал, что мерно качаю Молли из стороны в сторону и мычу про себя какую-то забытую мелодию.

Я вдруг осознал, что Молли мне подпевает.

Она не могла слышать меня. Никто не мог меня слышать. У меня не было голоса!

Она подпевала мне еще минуту, а потом устало уснула. Следом за ней уснуло и мое тело. Пропало зрение, пропал звук. Я замер, сидя на крыше, с ней на руках. Мне оставалось только надеяться, что огонь потушат и нас обнаружат. Двадцать три часа я только об этом и думал.

Лишь бы они не решили, что она погибла.

Лишь бы они успели до того, как пламя доберется до крыши.

Лишь бы они успели до того, как дом рухнет.

Пожалуйста.

Утро 4423

Я просыпаюсь на дне реки. Вздыхаю про себя, переворачиваюсь и на четвереньках ползу к набережной. Цепляясь за выбоины в бетоне, сделанные мной же в прошлые разы, я вытягиваю себя на поверхность. Цепляюсь за парковую ограду, перетаскиваю себя через нее и падаю в клумбы. Не дожидаясь охранников, я сразу бросаюсь к выходу и прячусь в подворотне. Петляя по дворам, я за двадцать драгоценных минут добираюсь до своей родной площади. Издалека вижу сияющий памятник. Пробегаю еще немного под неодобрительный гул машин — и вижу черно-распахнутые окна, мертвые, погорелые. Из окон то и дело высовываются люди в форме и что-то внимательно рассматривают. Патрульная машина у входа. Толпа жильцов окружила женщину с ребенком. При виде девочки мне становится одновременно радостно и тоскливо.

Радостно от того, что она жива.

Тоскливо от того, в каком мире ей предстоит жить.

Я не слышу слов, но вижу, что жильцы кричат на женщину. По очереди, поддерживая друг друга одобрительным гулом. Полицейский стоит рядом и, кажется, пытается призвать их к порядку. Брезгливо морщит нос. Ему нет дела до Молли и ее мамы, они все ему одинаково неприятны. Он смотрит на надпись “прокаженный=предатель” и задумчиво кивает ей.

Я понимаю, что происходит. Они приехали, и на их этаже начался пожар. Это же простая причинно-следственная логика. Мы полетели защищать Землю, а Земля оказалась заражена. Гадать не надо, кто виноват.

Я не замечаю, как около меня опять появляется король помоек и его вассалы. Кашель должен был бы выдать его за километр. Похоже, он долго сдерживался специально для меня.

— Опять глазеешь? Тебе же нравится, когда людям плохо, да? Все из-за тебя, тварь. На нас, беженцев, смотрят как на скот, из-за тебя.

Он хотел, видимо, плюнуть в меня, но закашлялся, согнувшись пополам.

Я не стал его дожидаться.

Быстро скрывшись под колоннадой, я отодвинул камни от своего тайника. Осторожно подкопал грунт и вытащил грибницу вместе с еще несозревшими грибами. Я вышел с ней обратно на свет — и если бы кто-нибудь толкнул меня в этот момент, то ему стоило бы пенять только на себя. Я медленно дошел до ближайшего ко мне робота-уборщика и пнул его. Тот от удивления разинул пасть, куда я и затолкал грибницу вместе с клочьями земли.

Она была еще слишком слаба, чтобы разразиться спорами прямо сейчас. Дальше уже не моя забота. Слишком мало времени.

Я, как и вчера, ринулся через дорогу не утруждая себя соблюдением правил. Как и вчера, я получил разъяренные гудки в спину. Разве что пожарной машины не показалось из-за угла, как вчера.

Мне было жаль, что я не могу пожать руку тому, кто вытащил Молли из моих объятий. Даже если это он потом бросил меня в реку.

Толпа расступилась передо мной. Я вошел, как прокаженный, в круг прокаженных. Полицейский от такой наглости потерял дар речи и стоял, разинув рот, пока рука его тянулась к пистолету.

Зато дар речи обрел я.

Я ткнул пальцем в обгорелые окна четвертого этажа, а потом показал на себя.

Толпа загудела.

“Верно! Он тут все время околачивался!” — заголосил какой-то высокий мужик в трениках.

“И за девкой следил с самого приезда!”, — подтвердила женщина в пестром шарфе.

Я успел увидеть Молли до того, как мама утащила ее в толпу, повинуясь древним инстинктам. Она прижалась к маме и смотрела на меня в оба глаза. Она не улыбалась. Я понимал, почему, но мне было немножко обидно — уйти, не увидев ее улыбки.

Обернулась ее мама. Она была смертельно напугана. Она была смертельно уставшей. Она проделала долгий путь, убегая от смерти, и потеряла все то немногое, что у нее было.

Я не мог ей позавидовать.

Она кивнула мне, и я прочитал в её глазах: “Спасибо”.

Полицейский подошел ко мне на исходе моего единственного часа.

Я встал на колени, чтобы не упасть на кого-нибудь случайно, и погрузился во тьму.

Утро

Молли проснулась в автобусе. Мама дремала рядом, прислонившись головой к окну. Когда автобус подпрыгивал на кочках, она морщилась во сне. За окном простирались спелые, созревшие поля. В салоне было много людей, они спали или сидели, погрузившись в телефоны. Водитель жевал зубочистку и смотрел на дорогу — его было видно в зеркале. А потом он вдруг заметил Молли и подмигнул ей.

Этого ей хватило, чтобы понять: все будет хорошо. И она замурлыкала песенку. Тихонечко, практически про себя, чтобы ее не наругали за шум.

— Что это за песенка? — спросит ее мама потом. Молли сама не знает. Она помнит только крышу, пронизывающий ветер. И еще человека, который ее защитил.

Убаюканная собственной песенкой, она прижалась к матери и крепко уснула.